Заходилась в слезах Прасковья, в отчаянье билась лбом о деревянный пол. Отец Никита неподвижно сидел у стола, обхватив голову руками. Мысли в чугунной от усталости голове молодого священника ворочались медленно, будто жернова на старой мельнице – знать, сокрыт смысл великий в том, что призвал к себе Господь двух его малюток, да и Марьюшке, видно, не жить на этом свете. Одного за одним двух сыновей похоронили в том году они с Прасковьей. Не помогли ни молитвы горячие, ни поклоны бессчетные, ни слезы материнские. А теперь вот уж третьи сутки не отходит Прасковья от чадушки младшенькой. Мечется в жару девочка, личико, будто белилами выбелено, а плакать уж и сил нет.
- Пойду я, - обратился к жене Никита, подходя к люльке.
- Никитушка, за что ж Господь так карает нас, за какие за грехи за великие?
Что тут ответишь?... Тяжелым взглядом окинул поп Прасковью – что ни скажи, все не уразумеет баба.
- Молись, Прасковья, молись, на одного Господа упованье наше. Материнская молитва, сказывают, со дна моря подымает.
Отец Никита подошел к люльке, взглянул на ребенка и враз все понял. Протяжным воем зашлась во дворе собака.
- На свою голову лай, на свою, не на нашу избу, - прошептала заговор Прасковья и, будто в полусне отойдя от зыбки, переставила детские лапотки носками назад.
Собака протяжно взвыла и внезапно смолкла. В избу ворвалась вязкая тишина знойной летней ночи. Никита, перекрестившись на мерцающий рубин лампадки, вышел на крыльцо и направился по дороге, ведущей прочь от запрятанной в мордовских лесах деревни.
Лето 1633 года выдалось знойным. На Федора Стратилата уж как гром грохотал, а дождь чуть побрызгал, так с той поры сушь и стоит. А на душе тошно, безотрадно. Рано принял священнический сан Никита. А ведь смолоду желал монахом стать: жаждало сердце жития пустынного, подвигов столпнических. Ему бы тогда воле отцовской воспротивиться, ан нет - смирился, женился на Прасковье. Только, видимо, по воле Божьей не быть ему священником: коли Господь детушек его к себе в младенчестве призвал, сие есть указание - мужем бесчадным священнику оставаться негоже. Надобно уговорить Прасковью в монастырь уйти, а самому на Бело море в скит податься. Сказывают, благочестив да учен старец тамошний, будет кому словом евангельским наставить.
Дорога, вырвавшись на волю от лепившихся к ней убогих хаток, сделала крутую петлю, лес расступился, открыв взору медвяное разноцветье покосов. Никите почудились голоса. Он стал, прислушался, но отвлекся, погрузившись в неясные думы. Короткая июньская ночь, едва начавшись, замирала в предрассветной истоме. Задумавшись, он свернул в поле. Пройдя немного в сторону пастбища, повинуясь внезапному побуждению, опустился вдруг на землю. Горячие долго сдерживаемые слезы хлынули по щекам, смешиваясь со словами истовой молитвы: «Господи, Боже наш, Пресвятая Владычица Небесная! Ниспошли аз разумение помыслов твоих, направи стопы мои на стезю безгрешную!.. Дай узреть свет истины, прости беззакония в неведении моем учиняемые!»
Подобно тому, как огонь медленно растапливает воск свечи, умягчалось сердце молодого священника, будто радовалось чему-то, давно потерянному, любимому, но ныне вновь обретаемому. Мозаика прошлого, состоящая дотоле из разрозненных, мало связанных между собой фрагментов, вдруг сложилась в картину, исполненную явного смысла…
Вспомнилось ему безрадостное детство с не покидающим ощущением того, что ты лишний, чужой в этом доме, в мире, наполненном непрекращающимися окриками и побоями мачехи, исполненными молчаливым укором взоры отца, и постоянным ощущением голода, не дающим покоя ни днем, ни ночью, выворачивающий внутренности наизнанку. Припомнилась первая встреча на Троицу с отцом Иваном, разглядевшем в сопливом мальчишке недюжинные способности и взявшемся обучать его грамоте. Он улыбнулся. Вспомнилось ему, как в лет восемь перед самым Великим Постом напала на него лихоманка. Отец привез лекаря, тот дал какую-то травку, сказывал запаривать в печи да давать пить по три раза на дню. Помрачнел тогда отец, проводив лекаря, долго смотрел на сына, а потом вдруг как обезумел: стал на колени перед лавкой, где, скрючившись на грязном тряпье, лежал Никита, и возопил:
- Простишь ли, Никите, отца своего? Забудешь ли прегрешенье пред тобою великое?
Испугался тогда он, подумал было, что пьян отец, хотел с лавки встать, да помутилось в голове, будто бездна какая черная отверзлась, белый свет так и сгинул.
Потом сказывали, что очнулся он лишь спустя два дня, еще неделю пищи не вкушал, только травку и пил, ту, что отец давал. Медленно, словно нехотя возвращался к жизни Минин сын. Вот уж и Пасха скоро, а Никита все не встает, лишь подтянется на лавке, чтоб в окошко из бычьего пузыря выглянуть. Да что там увидишь – муть одна…
- Ишь разнедужился, - зло ворчала Устинья, - Только хлеб отцовский даром ешь. Знать понравилось без дела валяться, дармоед окаянный, - корила она пасынка.
Никита не отвечал. Все одно: что ни скажи, лишь пуще баба рассердится. Есть у него теперь своя тайна. Во время болезни видел Никита, как будто издалека откуда-то к нему столб света белого протянулся. И со столба того кто-то невидимый руки протянул, а из рук тех любовь лучится, всего мальчика объемлет. Никогда ничего подобного в жизни своей он не испытывал. Понял лишь, что есть в мире кто-то, кто любит его, а значит и не одинок вовсе.
И еще вспомнилось, как пред самой Пасхой, в Чистый Четверг шли их деревней мордовские колдуны. Ребятишки, бабы, мужики - все высыпали поглядеть на прорицателей. Засобирались и Устиньины дети, один лишь Никита лежать в избе и остался. Только скучно лежать одному, ох как любопытно взглянуть на заезжих чудодеев. Сполз он с лавки да как был в длинной рубахе без портков на карачках на крыльцо и выполз. Завидев Никиту, грязного да нечесаного, загоготали парни, захихикали девки. А Сенька, Степанов сын, тот и вовсе размахнулся да и запустил в мальчика комом глины, только промахнулся маленько, угодила земля в лужу, только брызги полетели во все стороны. Колдун-мордовец в темной холстине, завидев Никиту, направился к Мининой избе. Подойдя ближе, раскатисто пророкотал
- Будет отрок сей царством владеть!
Пуще прежнего разошлись парни, засвистали-заулюлюкали. Устинья бросилась к крыльцу, поскорей затолкала в избу пасынка. Навалилось же несчастье на голову: мало того, что хворым лежит, дармоед этакий, так еще и на посмешище всей деревне их с Миной выставляет!
Только с того дня пошел на поправку Никита, окреп. И с чего только силы взялись? Пуще прежнего злилась Устинья – думала, было, что не жилец малец, ан нет, уже по избе ходит, изверг окаянный. И раньше пасынок впроголодь жил, так теперь, когда Мина в отъезде, мачеха и вовсе его за стол сажать перестала.
И еще вспомнилось теперь Никите, как остановился у них однажды зимой на ночлег странник убогий, старик в дырявом кафтане да лаптях на босу ногу. После ужина, когда все спать улеглись, Никита тоже залез на печь, да как стал засыпать, слышит, шебаршится в избе кто-то. Выглянул: стоит странник на коленях, крестится, да все шепчет что-то. Никита дух затаил, смотрит во все глаза на богомольца. Полночи старец на коленях стоял, а Никита все с печки на него поглядывал, удивлялся – не видал он еще к молитве такого прилежания.
Наутро, когда странник собирался уходить, тайком подошел к нему Никита, проситься стал: возьми, мол, меня с собой товарищем до обители, куда путь держишь. Задумчиво поглядел на него старец, покачал головой, да отказал мальчонке: мал, мол, жизни не разумеешь, живи покудова своей судьбой. Призадумался он: а ведь знать у каждого своя судьбина: вот один бедным родится, другой – богатым, один здоровым, а другой - всю жизнь немощью мается, и на все то изволение Божие. Знать, и мне своя судьба Господом приуготовлена. Вот и мордвин-чудодей пророчествовал, что царствием владеть буду. А отец Иван сказывает, что царствие Божие внутри нас искать надобно. Как же разуметь сие? Ушел старец, а Никита, никому не сказавшись, за ним тайно увязался. А в обители уж умолил настоятеля оставить его послушником

Тишина теплой ночи убаюкивала душу, заставляя забыть о непрекращающихся тревогах и сомнениях последних лет. Где-то глубоко внутри замерло, остановилось время. В голове вдруг не стало неотвязных мучительных мыслей, и потому любое движение сердца представало в небывалой доселе объемности и яркости.
Неясный гул вывел молодого священника из задумчивости. Он поспешно перекрестился и осмотрелся. «Никак морок обуял, - пронеслось в голове». Гул усиливался, и вот уже вдали стали различимы смутные человеческие голоса. «Знать бесы разборзились, негоже крещеному человеку ночью по лесу слоняться». Священник встал и уже собрался было возвращаться в деревню, как вдруг вспомнил, что ночь сегодня не простая, на Рождество Иоанна Крестителя ночь - купальская, как в народе говорят. А в ночь эту вся нечисть лесная: водяные, кикиморы, лешие, русалки-девы в хороводы на праздник сбираются. Никита усмехнулся, потрогал на груди крест – вот оно-то – орудие главное супротив всякой нечисти, крест святой, православный. Меж тем голоса становились все громче, стали уж различимы и слова купальских колядок.
«Так то ж наши парни с девками гуляют – эка вон бесы! – вдруг понял он с необычайной ясностью» Первым побуждением священника было отправиться пристыдить нечестивцев, но в последний момент он почему-то раздумал и остался сидеть на месте. Защемило сердце – вспомнились усопшие детушки, и вновь вязкой темной волной навалилась тоска, зачала пить соки душевные.
- Гей, девки, догоню! – где-то совсем рядом раздался не по годам твердый голос Ивашки-капустника.
Девки завизжали, бросились врассыпную, с криками сорвались за ними парни.
«И крещены ведь, - думал Никита, - и к таинствам церковным причастны, ан вот же, на купальские игрища все собираются, бесовские пляски танцуют. И то взять хотя бы в храме Божием – соберутся на литургию, стоят каждый супротив своей иконы, а другому кому и подойти не позволят, будто икона – то не лик святой, а горшок его домашний. Третьего дня аж до мордобития дошло! А все то от косности ума созиждется. Да вот только как в тенета бесовские не попасть разуметь надобно. Узки врата, ко спасению ведущие, ох как узки! Отец Иван сказывал, что в книгах старинных харатейных писано, как полона сатанинского избегнуть. Вот бы те книги прочитать! Да только одно мне ведомо: в скит бежать надобно, в уединении и молитве спасаться. А усердников своих Господь вразумляет, не оставляет».
Совсем рядом послышался треск кустарника, на опушку выбежала запыхавшаяся Зинаида, Прохорова дочь. Завидев Никиту, девушка от неожиданности вскрикнула, метнулась в сторону, но, встретившись со спокойной улыбкой молодого священника, успокоилась, ожидая, что тот начнет укорять ее. Он открыто разглядывал девушку: щеки Зинаиды горели ярким румянцем, по длинной белой шее стекали капельки пота, сорочка под сарафаном и вовсе вымокла, плотно облегая тугую девичью грудь. Будто в беспамятстве он медленно встал и, вплотную приблизившись к Зинаиде, крепко прижал к себе.

Через 10 дней после похорон дочери Прасковья стала монахиней московского Алексеевского монастыря, а Никита, получив грамоту от архиерея, отправился в Анзерский скит, где принял постриг и был наречен именем Никон.