Вернувшись в келию, Никон ощутил, как на смену тревоге, не отпускавшей его последнее время, пришло успокоение. Зазвонили к обедне. Прислушался, представляя, как потянулись к храму монахи.
Воскресенский монастырь - Новый Иерусалим, как называл его патриарх вслед за государем Алексеем Михайловичем - был любимым детищем патриарха, тем архимедовым рычагом его воли, с помощью которого Никон собирался покорить мир.
Образ града Божия, воплощенного в столице Московского государства, уже на протяжении многих лет неотвязно занимал его мысли, являлся в видениях на грани сна и яви. Во главе же града сего виделся Никону некто в клобуке архиерейском на троне восседающий. Уже тогда знал он, что быть ему патриархом, а коль не быть, так и не быть вовсе. А когда в Успенском соборе при мощах св. Филиппа сам царь, лежа на земле, и проливая слезы, умолял его взойти на патриаршество, уверился окончательно – сие он - Феогност, известный Богу Святой Руси водитель.
Полагая Москву как новый третий Рим, пришедший на смену Константинополю, а Воскресенский монастырь – копией небесного града Иерусалима, третьим китом, на коем зиждется духовное возрождение России, Никон избрал теперь Валдай, где по плану Иверской обители на Афоне был основан Валдайский Иверский монастырь. Согласно преданию, Афонская гора вскоре по Вознесении Господнем была явлена как обитель самой Пресвятой богородицы. А потому в 1656 году с чудотворной иконы Богоматери Иверской была снята точная копия и доставлена в Москву, откуда в тот же год была привезена патриархом на Валдай. «На небесах – Рай, а на земле – Валдай, - любил говорить Никон о своем новом монастыре».
Жизнь его была предначертана с самого начала. Во всяком случае, так это виделось сейчас. Еще будучи членом московского кружка ревнителей благочестия, будущий патриарх с присущей ему увлеченностью перенимал у собрания все то, что так пригодилось в последующем восхождении. Он, тогда новгородский митрополит, оказался талантливым учеником. Вращаясь в среде образованнейших людей своего времени, в числе которых были протопоп Благовещенского собора и духовник государя Стефан Вонифатьев, Аввакум Петров, Иван Неронов, Логгин, и, имея возможность наблюдать за впечатлительным государем Алексеем Михайловичем и не по годам мудрым Ртищевым, он уже тогда вполне уяснил себе нынешнее состояние церкви и государства и принял Решение. Решение, долженствующее сделать Россию истинным оплотом православия, Царствием Божием на земле, а Москву - третьим Римом, возглавляемым им, Никоном.

В декабре 1662 года царь Алексей Михайлович после всенощной в Успенском соборе пришел в горькое умиление при мысли о том, что соборная церковь вдовствует без пастыря уже пятый год. То, что необходимо предпринимать какое-то решение, государю с каждым днем становилось все яснее. Тем не менее решиться на что-либо было трудно. Собинный друг его Никон, и доселе не отличавшийся покойным нравом, ныне и вовсе стал непредсказуем. Сразу по оставлении им патриаршества, государь надеялся, что тот одумается, вернется на патриаршую кафедру, не откажется добровольно от высокой власти, а далее все как-нибудь само и разрешится. Но ошибся. Ни раз порывался Алексей Михайлович повидаться с патриархом покудова тот жил в Воскресенском монастыре, повиниться да прощения себе испросить, да все не ехал. Боялся.
Если ж при вступлении в патриаршество Никон себе повиновения от царя потребовал, то на сей раз и представить трудно, во что патриаршее прощение ему станет. И все же надо было ехать; вот и Ртищев убеждал-советовал вызвать Никона на разговор, разрешить распрю миром. Послушался бы тогда Федора Михайловича, может и обошлось бы все. Эх, малодушествовал тогда государь, сейчас же дело далеко зашло, назад пути уж нет.
Будучи по природе человеком горячим и вспыльчивым, Алексей Михайлович, однако, быстро отходил, изрядно сокрушаясь, ежели доводилось кого-то обидеть, писал покаянные письма и зарекался впредь не проявлять гнева. Однако, подобно лавине, эмоции охватывали его вновь и вновь, и тогда, вспылив, он мог вновь обидеть ни в чем не повинного человека. Иногда дело доходило и до кулаков. На исповедях Алексей Михайлович рьяно каялся своему духовнику, Стефану Вонифатьеву, молился об оставлении греха гневливости. Только, видно, не доходили до ушей Господа молитвы. А может и не в том дело: порой человеку только трудом души своей нужно от соблазна уйти, да помаявшись, превозмочь искушение.

Началась распря у царя с Никоном с тех пор, как стал подмечать Алексей Михайлович, что уж больно много власти взял патриарх, свое слово наперед его, царева, ставить стал. Никона ж царское охлаждение разобидело да раззадорило. А коль так, повод для ссоры всегда найдется: была бы земля, трава по весне появится. А потому, когда зашиб Богдан Хитрово патриаршего человека, Никон люто разгневался. Как бы там ни было, ныне все из рук вон плохо: теперь он уж так просто на патриаршество не вернется, а нового патриарха без его на то воли рукоположить никак нельзя. Надобно на собор патриархов созывать.

Алексей Михайлович вышел из церкви. Алмазная пыль, рассеянная в прозрачном воздухе раннего декабрьского вечера, попадая под свет факелов, переливалась всевозможными цветами, создавая ощущение праздника. На чернеющем небе все явственнее прорисовывалась звездная дорога. Велико творение твое, Господи!
Бояре нетерпеливо ждали, когда царь спустится с паперти, но Алексей Михайлович все не мог наглядеться открывшейся ему внезапно неземной красотой.
- Позовите-ка мне сюда Ртищева! – приказал царь. - Не пойду в палаты, погуляю по соборной площади.
Богдан Хитрово, тот самый по чьему приказу ударили патриаршего человека, недоуменно взглянул на царя и, вздохнув, отправился во дворец.
Ртищев застиг государя у самих Спасских ворот. Преданный царедворец, Федор Михайлович, был немало обеспокоен спешным приказом Алексея Михайловича явиться на соборную площадь.
- Э-э, да ты, брат, так спешил, что и шапки не надел. На-ка мою!
Алексей Михайлович снял с головы лисью шапку с бобровой опушкой, протягивая запыхавшемуся Ртищеву. Боярин запротестовал.
- Моей голове поостыть надобно. А твоя еще государству российскому пригодится, ишь-ка пот со лба каплет, одевай шапку, Алексей Михайлович, а то, не ровен час застудишься!
- Скажи-ка мне, друг Федор Михайлович, что нам делать с патриархом Никоном? Церковь-то, почитай, пятый год вдовствует.
Ртищев насторожился. Никак опять Никон весть о себе подал.
- Случилось что, Алексей Михайлович?
- Случилось-то давно случилось, да то все, почитай, цветочки были, а нынче уж ягодки. Ты ж, брат, и о клятве нашей помнишь, и о знамениях бывших, а теперь вон как пути всех врозь разошлись: с Иваном Нероновым сам знаешь что учинили, Аввакум все неистовствует, Никон патриарх – и вымолвить страшно – антихристами православных христиан величает. – Царь ненадолго замолчал, и, понизив голос, добавил. – А я вот что думаю: может сие есть кара Господня – за новинами погнались, от книг старых отреклись, обряды поменяли. Может и прав Аввакум?
- Яко не могут на древе одном и сливы и яблоки расти, так и службы в церквях не могут по служебникам разным идти. Сие противно природе всей.
- Сие разумею, - Алексей Михайлович задумался, - Только как же груши все изничтожить, оставив яблони; чем они плохи пред человеком-то, знать, и они свои плоды приносили.
- Э-э, к чему ты клонишь… Но я-то в богословии человек неученый. То тебе лучше со Стефаном беседы вести. По мне обряд – суть сторона внешняя; Господь-то с каждым в душе тайную беседу ведет, да беседу ту словами не выразить, потому-то, чтобы душе она внятна была, служба церковная и нужна. А служебники едины быть должны, чтобы люди глас душ своих на едином языке разумели. А то содеется как со строителями башни Вавилонской: разделил господь языки, и не стало меж людьми разумения.
- А не ересь ли сие? – Царь пристально вглядываясь в лицо Ртищева, произнес. – Так если тебе не верить, то уж кому и верить?
В порыве внезапной нежности Алексей Михайлович порывисто обнял своего постельничего. Ртищев, привыкший к быстрой смене настроения царя, терпеливо ждал продолжения разговора.
- А клятва-то? Про клятву помнишь ли?
- Как не помнить? – Ртищев впервые за все время разговора улыбнулся. – Мы царствие небесное на земле построить восхотели, Москву третьим Римом чрез сохранение веры православной увидеть, а ведь царствие Божие и так внутри нас обретается.
Царь лишь отмахнулся. Не был он расположен слушать философствование царедворца. Сейчас главное – принять правильное решение, довольно уже промедлений.
- А четки-то, четки Никона помнишь? -
- Четки? Помню и четки… Только вот как разумею: сам человек каждой вещи смысл предает особенный.
- Так четки-то, почитай, не вещь, - царь замялся, - святыня, Никон сказывал.
- Может и святыня, откуда ж мне то ведомо.. Только скажу тебе: возгордился Никон без меры. Господь ему судья, да только и мы не должны быть аки овцы, сами в пасть волку лезущие. Ведомо мне, - понизил голос Ртищев, - грозился патриарх тебя, великого государя, отчесть от христианства, сказывал, будто и грамота у него заготовлена.
Царь поежился. Казалось, его полное рыхлое тело как-то разом обмякло, он разом ссутулился и изменившимся голосом произнес:
- Откуда тебе сие ведомо?
- Паисий Лигарид сказывал.
Видя волнение государя, Ртищев продолжал:
- Ты б, Алексей Михайлович, на это б внимания не обращал вовсе. Я вот как думаю: Никон от бессилия так борзо злобствует. А еще думаю, что надобно савинских стрельцов отпустить в Савин монастырь, потому как они плутовали, пред ним, бывшим патриархом, аки пред великим государем с батожками ходили. А поставить вместо них московских стрельцов да запретить Никону из монастыря выезжать до собора. – Он замолк, решая, стоит ли продолжать, и неуверенно произнес - А еще разумею, надобно бы послать кого с грамотой к восточным патриархам – а хоть бы и грека Мелетия – и вопросы написать: пущай патриархи по писаниям и решат, что царю должно делать, ежели архиерей самовольно паству свою оставляет.
Царь оживился. Теперь то, что говорил ему постельничий, казалось единственно правильным, не подлежащим никакому сомнению.
- И пусть еще рассудят, может ли патриарх отлучать кого по собственному произволу, - горячо продолжал царь, - может ли патриарх али епископ управлять мирскими делами да судить патриарха епископы, от него поставленные.
Алексей Михайлович говорил горячо и запальчиво. Ртищев улыбнулся. Скромный царедворец, он давно уже держал ниточки управления в своих руках, ощущая себя лишь проводником того, что свершается помимо него и, подобно ручейкам, вливается в могучий поток, называемый Историей.