Потребность в мифических формулировках удовлетворяется, когда мы формируем видение мира, вполне приемлемое для объяснения смысла человеческого существования во Вселенной, – видение, исходящее из нашей психической целостности, из сотрудничества [со-действия] сознания и бессознательного. Бессмысленность мешает ощущать полноту жизни, а значит она эквивалентна болезни. Смысл позволяет выдержать очень многое, – если не все. 

К.-Г Юнг

Человек это тайна. Ее нужно отгадать. Я занимаюсь этой тайной, потому что хочу быть человеком.

Ф.М. Достоевский

 

Подобно тому, как рыба не ощущает вкуса воды, в которой обитает до тех пор, пока свойства стихии не изменятся, для современников нередко оказывается весьма затруднительно ощутить специфику, фон собственного времени, осознать, какое влияние оказывает эпоха на судьбу каждого. Словно в гигантской фотолаборатории под действием проявителя каждая эпоха по-новому выделяет фигуры, расставляет присущие ей акценты.

Порой кажется, что одна из основных функций культуры как раз и состоит в том, чтобы высветить черты, в соответствии с которыми формируется фон или тональность эпохи. Благодаря предпринятому усилию мы обретаем инструментарий, делающий возможным отличать классицизм от Возрождения, а постмодерн от античности. Но далеко не всегда такое понимание дает возможность прикоснуться к личным смыслам, другими словами, осознать себя в потоке времени.

 В XX веке понятием, характеризующим фон времени, стало представление о дискурсе, понимаемым как «форма знания», собрание осознанных или неосознанных правил и запретов, в соответствии с которыми формируются культурные коды. Слово дискурс (discursus) восходит к латинскому discurrere, означающее разбегание, распространение, растекание. Подобно кристаллу марганцовки, помещенному в сосуд с водой, дискурс неуловимым образом меняет не только культурное содержание эпохи, но и особым образом модифицирует специфику восприятия тех, чья жизнь с ней связана.

Говоря о дискурсе, я не раз становилась свидетелем того, как само употребление этого слова вызывало раздражение и неприятие со стороны собеседников. Попытки понять, что таится за этими чувствами, привели меня к предположению о том, что раздражение является своего рода маркером глубоко сокрытого страха перед встречей с Неизвестным. Ведь само представление о дискурсе неизменно обнаруживают искусственность наших ментальных конструкций и шаблонов описания. А это всякий раз становится серьезным испытанием для психики, оказывающейся пусть и на долю секунды перед лицом Реальности  вне-описания. Привычные пути внимания (конечно, в том случае, если переживание не вытесняется мгновенно) неизменно облекают память о такого рода опыте в оболочку мифа с присущей ему собственной логикой.

Дискурс, в том значении, в котором я буду использовать это слово в дальнейшем, предстает как своего рода синтаксис мифа – свод негласных правил, в соответствии с которым формируется описание реальности.

Надо сказать, что в ХХ веке представление о мифе и мифологии претерпело существенное изменение. Лингвистический поворот, коснувшийся едва ли не всех областей культуры, способствовал пониманию того, что миф является не только способом моделирования реальности, но и методом ее познания. А осознание онтологической реальности мифа все чаще выступает критерием оценки – социальной, психологической и культурной. Другими словами, миф обернулся не только способом упорядочивания мира, но и проявлением его скрытого порядка. Так, например, Томас Манн рассматривал миф как сохраненную в памяти человечества матрицу психолого-генетических особенностей. А Карлос Кастанеда, чьи книги произвели значительный переворот в умах людей ХХ века, по сути, приравнял миф к описанию (тоналю). Описанный учеником Дона Хуана путь последовательного развенчания и освобождение от диктата мифа, открыл возможность выхода из описания, вдохновив сотни тысяч искателей. Однако для многих из них место развенчанного мифа занял новый шаманский миф, трансформировавшийся из осколков живого переживания в новое описание, что в свою очередь породило новый дискурс. Надо сказать, что подобное явление непрестанно происходит с учениями многих традиций.

Едва ли не любая эпоха, сплетая вязь культуры, участвует в формировании конвенциональных, то есть принимаемых по умолчанию описаний, порождая собственный мифологический синтаксис. И даже несмотря на осознание его ограниченности, возможность выхода за его пределы чаще всего продолжает оставаться не более чем возможностью. Равно как и понимание того факта, что «карта не есть территория», отнюдь не гарантирует того, что осознание границы описания становится живым чувством. Мне доводилось встречать немало людей, соглашавшихся с мыслью о том, что описание лишь весьма косвенно приближается к тому, на что оно направлено, но в то же время демонстрирующих неспособность отделить от описания собственное переживание. Р.Барт, вопрошая, в чем состоит суть мифа, отмечал, что миф «преобразует смысл в форму, иными словами, похищает язык». Возможно, это похищение, присвоение языка мифом и объясняет столь жесткую власть описания? Ведь в основе большинства мифов лежит так называемый здравый смысл, удачно определенный Р.Бартом как «такая истина, которая застывает по произволу того, кто ее изрекает». Мы непрестанно становимся свидетелями того, как структурирующие описание мифы приводят к обездвиживанию мира, попыткой фиксации его в соответствии с неизменным раз и навсегда заданным прототипом.

 Как я уже упоминала в главе, посвященной личному мифу, обнаружение мифа для человека, стремящегося к развитию осознания, предполагает совершение усилия осознания. Преодоление «гравитации» мифа делает возможным сдвиг относительно устоявшейся системы координат, другими словами, специфическое изменение позиции восприятия. Подобную мысль весьма емко выразил В.В.Бибихин, когда написал, что «философия не движется в сетке координат, а распрямляет их систему».

Самопроизвольно разворачивая себя в поле дискурса, мифы современности, разделяемые большинством, создают существенное давление, формируя своего рода силовые линии, под влияние которых так или иначе попадают современники. Как правило, человек, стремящийся к развитию осознания, воспринимает давление такого рода как сопротивление, как то, что мешает следовать собственному пути. А это нередко приводит к тому, что стремящийся избавиться от диктата мифа уходит во внутреннюю эмиграцию. В то же время, если исходить из того, что любая функция развивается под нагрузкой, стоит признать, что культура как раз и является тем силовым полем, в котором происходит формирование индивидуальности, накапливающей потенциал, с тем чтобы осуществить выход из обусловленного существования.

А.П. Ксендзюк, говоря о специфике времени в ключе взаимодействия со сверхплотными информационными полями отмечает: «Необходимо принять сегодняшний мир и найти новую трансляцию универсального намерения. Не вытаскивать на свет Силу Древних (кто знает, хороша ли она для нас теперь?), а обрести Силу Настоящего. Взять этот колоссальный информационный поток и интегрировать его, превратить его в такую систему символов и мета-понятий, чтобы сверхплотные информационные поля не угнетали и не казались разрушающими для нашего духа, а наоборот – давали энергию для трансформации. Вот настоящий вызов».

Сила Настоящего, о котором пишет автор, по всей видимости, обнаруживается в просвете мифологических пластов в культуре, в которых мы находим себя, как правило, не в результате собственного сознательного выбора, но под действием множества внешних, посторонних для сознания, факторов. С определенной точки зрения открывается, что писатели, поэты, художники и философы, творящие в одно время, создают что-то вроде резонансного поля, взаимодействующего с умами современников, поля, невидимым образом формирующего общие конвенции, ценности и убеждения. В индивидуальной психике эти конвенции могут восприниматься как травмирующие и деструктивные, так и позитивные, утверждающие. Однако в любом случае именно во взаимодействии с ними открывается пространство личного выбора, становится возможным включиться в диалог, в ходе которого раскрывается двойственный характер культуры.

Таким образом, культура являет себя, с одной стороны, в области символического, где становится возможным опознавание и бесконечное творчество внутренней реальности посредством внешней, с другой – проявляет себя в качестве внешней и часто довольно жесткой силы, организующей восприятие.

Подобно тому, как биологическая структура сохраняет тенденцию к самосохранению или гомеостазу, культура, как хранительница мифа, обладает потенциалом самосохранения, реализующимся по преимуществу в культурных институтах. Описанию именно этого ее аспекта и посвящено большинство монографий, именно он закреплен в сети социальных инстанций. Еще в XVIII веке описывая культуру как способ организации общества, Фрэнсис Бэкон предложил емкую метафору, описывающую «идолов площади», возникающих в результате культурной сообщительности людей. Мыслитель упоминал о том, что «слова … устанавливаются сообществом сообразно разумению толп» и отмечал, что большая часть слов «имеет своим источником обычное мнение и разделяет вещи в границах, наиболее очевидных для разума толпы».

Разлом внешнего и символического (потаенного, трансформирующего) аспектов культуры, если как-то и проявляет себя, то весьма сложно сознается нами. Прочитанная не вовремя книга или просмотренный фильм могут существенно сбить внутреннюю навигацию, зафиксировав восприятие в области личного не-опыта, своего рода слепого пятна, блокирующего возможность дальнейшего движения по пути осознавания. Можно предположить, что причина происходящего находится в смешении воображаемого, реального и символического. Именно на этой мембране и возникает наибольшее число искажений.

Мифы нашего времени приобретают все более явственный отпечаток медиа-реальности. Медиапространство создает паутины, сети мифов, своего рода смысловые кластеры, попадая в которые мы оказываемся в липкой паутине ассоциаций и символов, структурирующих восприятие предзаданным образом. Порождая густые сети взаимопересечений, медиакультура предоставляет возможность переживания внешних образов как собственных, превращая вступающих с ней во взаимодействие в пассивных страдательных субъектов. Зная обо всем понемногу, обладая навыком обнаруживать привычное в любом новом информационном поле, наш современник без особого труда находит нужную ячейку как для нового информационного содержания, так и собственного опыта переживания. Так работает один из механизмов искажения, в соответствии с которым символическое теряет присущую ему изначальную функцию трансляции языка духовных истин, сужаясь до уровня отражения переживаний психического.

В. Мазин, посвятивший несколько книг исследованию взаимодействия культурной и сновидческой реальностей пишет: «Онейрореальность – это, по сути дела, и есть та реальность, в которой человек сегодня живет, в которой он желает, в которой обнаруживает себя. Она включает в себя телереальность, киберреальность, реальность рекламы и т.д». Мы становимся участниками процесса, в ходе которого медиакультура все чаще отрицает необходимость транскрипции символов. Подобное наблюдаются и в сфере психологического знания. Например, в аналитической психологии героические мифы нередко рассматриваются в контексте индивидуации – познания человеком своей глубинной сущности. А мифы, связанные с прототипическими, надличностными явлениями, с легкостью и порой крайне необдуманно интерполируются на личную историю индивида. При этом заключенный в них глубинный символизм нередко предается забвению, утрачивая свое сакральное трансформирующее содержание. Так искажения, возникающие на границе переживания сокровенно-символического и профанирующего, приводят к стремительному исчерпанию ресурсов доверия и благоговения – родников, без чьей живительной влаги жизнь души стремительно оскудевает.