СНОВИДЕНИЯ ЛИТЕРАТУРЫ

Я думаю, что человеческий род – единственный –

близок к угасанию, а Библиотека сохранится: освещенная, необитаемая, бесконечная, абсолютно неподвижная, наполненная драгоценными томами,

бесполезная, нетленная, таинственная.

Х.Л. Борхес

Роль литературы в развитии человеческой культуры переоценить сложно. Пересказ банальностей уже давно набил оскомину, неуклонно погребая под своими развалинами описаний опыт живого переживания.

Мне видится важным отметить то, что литература – будь то художественная, духовная или научная (или, как теперь модно говорить non-fiction) – помимо информационной ценности представляет событие, не только вносящее в восприятие как автора, так и читателя новые краски, но и порой и запускает в нем существенные изменения. Именно с точки зрения изменения диапазонов восприятия я предлагаю окинуть взглядом те опасности и искажения, которые неизменно поджидают человека Читающего.

Отказ от чтения образованных и мыслящих людей, пресытившихся информационным потоком, приобретает все больший размах. Среди них явно выделяются те, кто, осознав, что чужие описания нисколько не меняют собственную жизнь, отказываются от взаимодействия с ними. Если, как сказал поэт, «мысль изреченная есть ложь», зачем окунаться в безбрежные воды чужих мыслей? Вторя им, гуру массовой литературы по саморазвитию предлагают не только отказаться от книжного знания, обратившись к глубинам знания внутреннего, но и берутся привести к этим самым глубинам. Вместе с тем все большее число людей, далеких от мыслей об оценке эстетического опыта, констатируют, что произведение искусства и литературы просто не производит на них впечатления. В связи с этим мне вспоминается не лишенное иронии описание случая, произошедшего с Фаиной Раневской. Во время посещения выставки шедевров в музее Пушкина она остановилась у «Сикстинской Мадонны» Рафаэля и стала свидетельницей того, как один из посетителей заметил, что картина не производит особого впечатления. Острая на язык актриса ответила: «Эта дама в течение стольких веков на стольких людей производила впечатление, что теперь она сама вправе выбирать, на кого ей производить впечатление, а на кого нет».

Иногда, принимая участие в разговорах о том, что то или иное произведение искусства «совсем не трогает», наблюдая за говорящим, я обнаруживала, что со стороны собеседника не прикладывалось ни малейшего усилия совершения акта активного восприятия. А в таком случае, используя образ Раневской, возможно, само произведение искусства выбирает на кого производить впечатление? Или читающий, смотрящий и слушающий не способны к получению впечатления в силу того, что не обладают опытом восприятия? Но если так, каким образом возникает такой опыт?

Можно с уверенностью сказать, что литературоведение, которое, по всей видимости, и возникло как инструмент, необходимый для обретения и совершенствования опыта восприятия, остается вне сферы внимания людей, не связанных с литературой профессионально. Подобное положение дел наблюдается во многих гуманитарных науках. Окукливаясь в сфере узких интересов, гуманитарное знание все чаще вызывает интерес лишь узких специалистов. Еще более неприятным следствием, нежели окукливание в самозамкнутых смысловых областях в сфере литературоведения, стал взгляд на литературу с точки зрения социальных и политических институтов. С этих позиций литература, включенная в школьную программу, изначально сфокусирована на том, чтобы устанавливать связи с социальной реальностью. Так, школьный опыт интерпретации, предлагаемый ребенку и подростку, структурирует восприятие по вполне определенным шаблонам.

Мыслящие люди все чаще подозревают литературу в закреплении социальных конвенций и скрытых внушений, подкрепляя свои подозрения высказанным Л.С. Выготским определением искусства как «социального разрешения бессознательного». А если так, становится вполне понятно нежелание участвовать в «добровольной галлюцинации», в которую ставит себя читатель.

 Интересные метаморфозы в последние десятилетия претерпела и роль критика-интерпретатора, чье место прочно заняли блоггеры и создатели контента на ютубе и подобных ему сервисах. Компетентность высказываний этих критиков нередко измеряется единственно числом кликов и лайков.

Однажды В.М. Эйхенбаум определил литературоведа как квалифицированного читателя. Стоит признать, что читательская квалификация большинства из нас оставляет желать лучшего, а опыт интерпретации все чаще не совпадает с опытом переживаний, а то и отсутствует вовсе. Замечу в скобках, что именно несовпадения воспринимаемой реальности и опыта описания часто создает неврозы.

Несколько лет назад я приняла участие в мастер-классе, на котором впервые узнала о существовании такого направления как библиотерапия. Библиотерапия в том виде, в котором мне удалось с ней познакомиться, представляет собой опыт личного чтения, другими словами, рефлексию восприятия произведения, максимально очищенную от культурных коннотаций. В рамках библиотерапевтических встреч участники по очереди зачитывают небольшие стихотворения, после чего делятся собственными впечатлениями от прочитанного. Такой подход исключает суждения типа «автор хотел этим сказать», «в контексте эпохи» и т.п. Интерес представляет лишь опыт собственного восприятия: поток рождающихся ассоциаций, изменившееся настроение, спонтанно возникшие мысли. Как показывает опыт, участникам (особенно тем, кто участвует в такой сессии впервые) далеко не сразу удается избавиться от оценочных суждений, перейти к так называемой «Я – позиции». Опыт личного чтения, как мне видится, может стать частью практики отслеживания собственного восприятия, сфокусированной на отказе от интерпретаций.

Только по прошествии нескольких десятилетий я смогла понять причину сильного внутреннего протеста, вызванного необходимостью анализа произведений школьной программы. Будучи дочерью профессионального филолога, я выросла в атмосфере трепетной любви к чтению. Наряду с классическими текстами мировой и русской литературы родители собирали книги по пушкиноведению, а мамина профессиональная библиотека включала большой массив литературоведческих материалов. Будучи подростком, я довольно сильно восставала против литературной критики, умерщвляющей, по моим представлениям, живой дух литературы, чем вызывала непонимание и даже удивление у своих родителей.

Помню, что в качестве союзника в те годы я избрала А. Н. Радищева, заметившего как-то: «Классические авторы нам все известны, но мы лучше знаем критическия объяснения текстов, нежели то, что их доднесь делает приятными, что вечность для них уготовало». Критические объяснения возмущали своей бесцеремонной вездесущностью, одновременно окрыляя наивной юношеской надеждой на то, что сама я понимаю, что хотел сказать автор «на самом деле». Наибольший протест в те времена у меня вызывали работы В.Г, Белинского. Лишь спустя многие годы я сумела сформулировать мысль о ценности неожиданного необусловленного глубинного понимания, в котором реализуется возможность выхода к разным режимам восприятия, в том числе и тому, когда чистое полотно сознания перестает нуждаться как во внешних, так и внутренних посредниках.

Думается, что большинство из считающихся классическими текстов стоят на границе культуры и онтологического безмолвия, что явным или неявным образом меняет восприятие читателя. Такие изменения имеют кумулятивный, то есть накопительный эффект. Переживающий опыт чтения человек неуловимым образом ускользает из сферы обыденности, получает шанс переживания опыта разотождествления в присутствии. Искушенные читатели легко согласятся с тем, что чтение является инструментом вхождения в измененное состояние сознания – ведь проникновение в переживание другого неизменно изменяет восприятие. Разделяемое с автором переживание весьма емко описала М. Михайлова: «… именно и только в тексте происходит общение двух сознаний, именно через него формируется позиция автора и внутренний мир читателя, когда увидеть опыт другого означает познать себя».

Конечно же такого рода чтению противостоит чтение, в основе которого лежит получение и усвоение информации, акт, не предполагающий диалога и переживания. Порой кажется, что именно такой акт и представляет собой что-то вроде точки сборки современного коллективного бессознательного.