Сны времени

Обнаружение символического измерения в череде жизненных обстоятельств затрагивает глубинные структуры психики. Так, осознание собственной погруженности в пространство мифа позволяет достичь интуитивного понимания и соприкоснуться с неявленными до сих пор энергиями. Именно здесь ткань мифа-символа все плотнее соединяется с тканью сновидения. В связи с этим вспоминается, как мифолог Джозеф Кэмпбелл охарактеризовал сновидение как личный миф, назвав, в свою очередь, общие мифы обезличенным сновидениям. Но если согласиться с Кэмпбеллом, почему оказывается так непросто войти во взаимодействие с собственным мифом?

Китайские мыслители древности определяли мудрого человека как того, кто закрыт для своего времени, но открыт переменам. Такого рода закрытость предполагает позицию восприятия, весьма отличную от той, которая присуща реальности соглашений. В метафоре мутности человека, проникшегося миром, которая широко используется во многих традициях, просвечивает намек на оптику времени, наделяющую современников неизбежной близорукостью. В соответствии с этой оптикой восприятие происходящего обусловлено неким алгоритмом отбора, своего рода фильтром восприятия.

 Не вызывает сомнений то, что, будучи иррациональным, духовный опыт непрестанно ускользает из оптического прицела конкретных эпох. Истинные мастера – носители этого опыта – как правило, незаметны для мира, и дело здесь отнюдь не в нарочитой маскировке, но в особенностях намерения того, кто устремлен к трансформации собственной природы. В восприятии таких людей в каждой миг мир творится заново, раз за разом воссоздавая себя в потоке перемен. С этих позиций встреча с Реальностью представляется как разрушение иллюзии. Мир теряет свою определенность с той же неизбежностью, что и субъект, причастный такому опыту.

 Будучи испытанные впервые, подобного рода состояния вызывают переживания, сходные со смертью или перерождением. Но это является лишь началом пути: для того, чтобы совершилась подлинная трансформация, необходим и встречный процесс – интеграция неопределенности в обыденность, достижение того состояния, которое в метафоре даосских мастеров описывается как «горы снова стали горами».

Можно ли признать случайным то, что едва ли не во всех культурных традициях духовное преображение описывается метафорами пробуждения? В зыбком пространстве сновидений, на протяжении многих веков считавшемся обителью души, происходит контакт с наиболее таинственной областью человеческого сознания. А пробуждение свидетельствует о себе как переход границы.

В чанской традиции Китая сохранилось метафорическое описание того, как реализует себя пробуждение. В одной из версий знаменитого романа о Царе обезьян действие разворачивается в собственном сне героя. Страшное наваждение сновидца рассеивается с появлением Старца Пустоты, возникающего в момент максимальной душевной смуты. Герой, пробудившись, обретает особого рода сердечное сознание, способное вместить в себя одновременно беспредельность мира и опыт Пустоты.

Сближение сновидения с литературой и еще в большей мере с кинематографом уже давно стало предметом рассмотрения многих направлений искусства. Еще в начале XX века о. Павел Флоренский писал: «Сновидения суть те образы, которые отделяют видимый мир от мира невидимого, отделяют и вместе с тем соединяют эти миры. Сновидение... насквозь... символично. Оно насыщено смыслом иного мира, оно – почти чистый смысл иного мира, незримый, невещественный, непреходящий, хотя и являемый видимо и как бы вещественно... Сновидение есть знаменование перехода из одной сферы в другую и символ. Чего? Из горнего – символ дольнего, из дольнего – символ горнего. Сновидение способно возникать, когда одновременно видны оба берега жизни, хотя и с разной степенью ясности... То, что сказано о сне, может быть отнесено и к художественному творчеству...»

О сновидческом характере многих произведений искусства говорят все чаще. А если так, не получается ли, что, беря в руку книгу или занимая место в зрительном зале кинотеатра, мы получаем возможность смотреть чужие сны? На первый взгляд, вполне увлекательное и безобидное занятие. В обычном восприятии фильм – это способ отвлечься от привычных дел, а ежедневный просмотр сериалов для многих уже давно стал настолько же обыденным занятием как утренний душ или чашка кофе. В то же время мало кому удается отрефлексировать собственную реакцию на тот или иной продукт кинематографа. Большинство из нас привычно ограничивается определениями типа «понравилось или не понравилось». Но если согласиться с мыслью о том, что кино является репрезентацией сновидения, того самого, что по мысли классиков, прокладывает королевскую дорогу к бессознательному, глубоко запрятанного за иллюзиями бодрствующего сознания, не обретает ли кинематограф статус чего-то большего, нежели простое развлечение? Можем ли мы с уверенностью сказать, что продукция собственного бессознательного является нашей в полном смысле этого слова?

Любимый мною писатель Макс Фрай назвала литературу сновидением для ленивых. И подобно тому, как порой нам снятся яркие запоминающиеся сны, оставляющие неизгладимое впечатление, книги и кинематограф, оказывают существенное влияние на нашу жизнь и судьбу. Однажды мне довелось услышать выражение «коллективизация сновидения», суть которого состояла в представлении о том, что сновидение, которое изначально не может быть разделено с кем бы то ни было, может быть разделено с тем, что его организует. Не трудно догадаться, что организующей силой становится реальность литературы и кино, телевидения и в большей степени медиапространства.

Для того чтобы осознать то влияние, которое оказывают на нас объекты искусства, каким образом меняют характер восприятие, необходим специальный навык, который, к сожалению, недостаточно развит у большинства из нас. Однажды я стала свидетельницей разговора, в ходе которого один из собеседников, увидев, как другой читает бульварный роман, произнес: «То, что ты читаешь, останется с тобой навсегда». В связи с этим вспоминается, как в одной из своих работ М. Фуко назвал самой устойчивой формой безумия в ХVIII веке отождествление себя с героем романа. Мысль, способная вызвать улыбку у нашего современника,  заставляет задуматься о том, насколько литература стирает границы между героем и читателем. Конечно же отождествление с героем романа вряд ли приведет к безумию человека XXI века, но при определенных особенностях восприятия может оказать на него весьма существенное влияние.

Юнг однажды высказал мысль, сводящуюся к тому, что человек способен засвидетельствовать собственное душевное неблагополучие уже тогда, когда способность суждения оказывается поражена болезнью. Но внешнее неблагополучие – категория весьма относительная, зависящая от интерпретации в рамках конкретной эпохи, моральных норм и социальных устоев. Неблагополучие внутреннее свидетельствует о себе менее явно, выражаясь в болезненных особенностях характера, со временем проявляющихся в болезнях тела. В главах книги, посвященных вопросам ИСС, мы уже говорили о том, что далеко не все измененные состояния сознания оказываются позитивными и расширяющими осознания. Изменения, как отклонения от нормы имеют определенные градации и нередко способны ввергнуть восприятие в темные пучины переживаний. Что нередко и делают литература и кинематограф.

Чтобы прояснить эту мысль, достаточно окинуть взглядом отражение в литературе алкогольной темы. В российской культуре на протяжении нескольких веков метафизическое пространство пьянства предлагает снисходительность, которое, пожалуй, достаточно емко выражено высказыванием А. Тимофеевского: «Водка – это наша русская Психея». Если задуматься, алкоголь является привычной формой замутненного обыденного сознания, сквозь стекло которого свету эстетического пробиться крайне сложно, если и вовсе невозможно. Любители прозы В. Ерофеева и С. Довлатова могут возразить: герои упомянутых авторов, люди «не от мира сего» ищут посредством алкоголя дорожку к свободе, проходящую через жесткий диктат социальной реальности. Так, язык Ерофеева и вовсе не ограничен канонами, и потому свобода потока сознания действует завораживающе, приглашая к обращению к невысказанному, выходу за пределы здравого смысла. Но в какие сферы попадает ведомый автором читатель? И о свободе от чего идет речь?

Замутненное обыденное сознание, отражаясь в продуктах литературы и кинематографа, свидетельствует о нахождении в состоянии своеобразной перцептивной анестезии. Арнольд Минделл, много общавшийся с шаманами представителей коренных народов пишет: «… алкоголь — это попытка обрести время сновидений в космополитической реальности, это симптом утраты корневой связи с целостностью и сновидениями; этот симптом указывает на депрессию и боль от угнетения и бесправия. Наркотики же — это средство уйти от личной истории и, отправляясь в путешествие в другие миры, попытка найти там то, что отсутствует в реальности».

Замутненное алкоголем обыденное сознание, проявляя себя посредством литературы, взывает к снисхождению, ибо «слаб человек» и потому ввергает в искушение взглянуть в мутное зеркало. Я привела пример с отражением алкогольной темы в литературе, чтобы указать на то, что часто безобидность описаний крайне обманчива. Есть тексты, которые порождают нечто вроде вирусов, внедряющихся в сознание. Осуществляя мутации, такие вирусы по-разному влияют на читателя: иногда организм сознания быстро учится вырабатывать противоядие, переболевая той или иной темой подобно ребенку, подхватившему ветрянку, но порой они формируют устойчивые убеждения, существенно меняющие характер. Недаром в русском языке появились устойчивые выражения типа «переболеть Достоевским», «излечиться от гончаровской тоски и т.п.» Весьма часто вызванные психическим заражением болезни обретают хроническую форму. Можно предположить, что неосознаваемые внушения культуры формируют вполне определенные конфигурации внимания, самым непосредственным образом воздействующие на ценности, убеждения и личные смыслы.

И все же отказ от эстетического опыта за редким исключением свидетельствует об ограничении сферы опыта восприятия. За этим могут таиться как страх и неуверенность, так и обычная лень, ригидность осознания, не желающего отслеживать изменяющиеся диапазоны восприятия. В то же время эстетический опыт представляет уникальную возможность выхода из-под власти описания, возможность, которая может быть в полной мере реализована в единстве творческой и воспринимающей способности. Активное, творческое восприятие эстетических объектов ведет к расширению сферы внутреннего опыта. Именно здесь возникает возможность доступа к сокровенным переживаниям, в которых обнаруживаются новые смыслы, а порой и целые миры сокрытого до сих пор опыта.

Можно предположить, что именно здесь проявляет себя глубоко сокрытая в личном бессознательном сила намерения, свидетельствующая о себе метафорами и символами. В связи с этим, касаясь вопросов функций языка и мифа как способов описания мира и закрепления образа себя, А.П. Ксендзюк пишет: «Только намерение было и остается единственным устойчивым компонентом в лингвистическом движении коллективного разума». Продолжая мысль автора, можно предположить, что проявленное личное намерение прокладывает дистанцию, позволяющую осознать те влияния, которые оказывает на нас культура, и при желании извлечь из них потенциал, необходимый для самоизменения.

Подобно китайскому целителю, воздействующему на больной орган путем обращения к точке, эстетический образ или слово способны привести к сокровенным внутренним изменениям. Но в то же время воздействие на «неправильную» точку может вызвать глубокое поражение не только органа, но и всего организма.

Работая над этой частью книги, я не раз возвращалась к мысли о том, что среди книг, причисляемых к так называемой «духовной литературе» и якобы способствующих расширению сознания, встречается немало текстов, настроение которых может стимулировать появление и усиление небезупречных чувств: раздражения и презрения к представителям обыденного сознания, фиксации собственной важности, облеченной в изысканные одежды духовного нарциссизма, пассивной злобе, направленной на социальную реальность. Вопросу о том, как научиться определять искажения, с неизбежностью возникающими на этом пути, будут посвящены следующие главы книги.