В гостинице, кою в записке барон фон Каин указал в качестве своего пристанища, сообщили, что человек с таким именем у них не останавливался. Николай Васильевич, чрезвычайно заинтересованный во встрече, в растерянности вышел на улицу, не зная, что и делать. Подробности странного посещения вновь и вновь всплывали в  памяти, впрочем, задерживаясь ненадолго, вновь и вновь растворялись в давящей тяжелой тревоге.
«Ежели и есть цель, то скорее у вас, нежели у меня, – вновь и вновь настойчиво и вкрадчиво звучал в голове чуть приглушенный голос». А какая у меня цель? Али и впрямь угадал мысли мои потаенные? А если так, почто ж скрылся? И зачем про гостиницу говорил, если в ней о нем и не слыхивали?
Гоголь сделал еще круг по бульвару и зашел в чайную. Обжигающий  напиток приятно согревал, напоминая легкой, едва уловимой горечью о чем-то давно забытом. А что если и писать не смогу теперь вовсе? Странная мысль, пришедшая  в голову, вызвала между тем некоторое облегчение. Обучусь ремеслу какому-нибудь, дабы добывать хлеб свой его посредством, а то и вновь благословения испрошу принять чин ангельский – как бог попустит.

Мысль о монашестве, обычно отзывалась на сердце мягким согревающим душу теплом. И на этот раз произошло нечто подобное. «Создал меня бог и не скрыл от меня назначенья моего. Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни.»
- Однако ж, монастырь ваш ясен: он и есть Россия, - у самого уха раздался вкрадчивый голос.
- Вы…Но как вы…Помилуйте, барон, откуда ж вы появились? Я ж вас разыскивал. И в гостинице сказывали… Впрочем, не в том дело, весьма и весьма рад вас видеть.
Барон фон Каин стоял подле его столика. Коричневый вельветовый костюм, в котором предстал он в прошлый раз, заменен был на длинный, по всей видимости, праздничный фрак. Не было в руках барона и столь смутивший Гоголя давеча трости.
- Позвольте, Николай Васильевич, - указал он на стоявший подле стул.
- Отчего ж, отчего ж не позволить, да садитесь же… Ах , как я искал вас… Впрочем, все ерунда. Мне надобно было говорить с вами. Крепко надобно!
- Не извольте беспокоиться, Николай Васильевич! А в гостинице – так я ж забыл сказать вам, что записался под другим именем. Вот и вышла незадача, да-с, да-с, смешное, так сказать, положение.
Гоголю показалось, что акцент, который столь явственно привлек к себе внимание во время их первой встречи, куда-то исчез. Как таковое возможно? Он, не отрываясь, пристально всматривался в барона. Настал момент, когда глаза их зацепились друг за друга точно два магнита, заставив застыть обоих в неподвижности. И тут писателю показалось, что глаз становится все больше и больше, и вот уж сам он обращается во множество очей подобно сфере обозревающих пространство…
- Наконец-то, наконец-то очнулся, - Глаша , всплеснув руками, побежала к хозяевам, встретивших известие с необыкновенной радостью.
Семен Петрович с Дарьей Игнатьевной появились на пороге комнаты, где на высоко взбитых подушках вот уже как двое суток едва ли не без сознания пролежал Гоголь.
- За доктором послать, немедленно! Сказывайте, что очнулся- распорядился хозяин.
- Так он же не более как час и уехал, - робко возразила Глаша.
- А! – махнул рукой хозяин, - эко перечить выучились! - Сказано послать, так значится и послать!
- Не извольте беспокоиться! Прошу вас, - Гоголь приподнялся с подушек, схватив взволнованного до чрезвычайности Семена Петровича за руки. – Да как же я очутился у вас? Объясниться извольте! Ведь сидел в кафе давеча с бароном, а после – провал. Не помню ничего!
Дарья Игнатьевна, сложив у груди руки, сочувственно покачала головой.
- По всей видимости, нервический припадок с вами содеялся, любезнейший Николай Васильевич! Токмо случай и помог: видите ли, сидел за соседним столиком господин М., изволите ли помнить, пиит. Так он, памятуя, что видел вас в нашем доме, и послал нарочного. Охочи мы с Дарьей Игнатьевной до литературы, изволите ли видеть, и потому особенное к пишущим людям  испытываем уважение. Так вот, помятуя  о знакомстве, собирался господин сей подсесть к вам, дабы вступить в разговор. Да помешало тому обстоятельству ваше, так сказать, нездоровье.
- Не помню, ей богу, не помню ничего! Очи только, много очей, и горящие все, пламенеющие!
- Бог с вами, Николай Васильевич, не извольте беспокоиться, лягте, и доктор приедет вскоре!
- Семен Петрович, как христианин христианина прошу вас: разыщите барона! Надобен барон мне до зарезу.
- Помилуйте, какого барона?
- Барона фон Каина; он сказывал, что в номерах гостиницы Н-ской остановился. Да только вот в чем загвоздка – под другим именем. – Гоголь понизил голос, едва не переходя на шепот. Под другим именем только. Впрочем, и разузнать сие не вызовет большого затруднения.
- Не извольте беспокоиться, прошу вам, не извольте беспокоиться, разыщем, всенепременно разыщем.
- Да вы ж не верите мне, Семен Петрович. По глазам вижу, что не верите! – писатель, вздернув к потолку руки, печально взглянул на него и попытался было встать, но, почувствовав слабость, вновь опустился на подушки. – Что ж это? Врет вам пиит, говоря, что не было никого со мной за столиком! – Опустив лицо на руки, Николай Васильевич принялся покачиваться из стороны в сторону, повторяя. – А то и впрямь не было! Не было барона!
- Послали ли за доктором? – Семен Петрович, ломая руки, сделал жене знак и вышел с ней вместе в залу.
- Бредит, и страшно бредит. Эх, скорей бы прибыл Иван Иванович!
Приехавший вскоре доктор заверил, что у больного случился нервический припадок, вызванный переутомлением, и лечение должно состоять единственно в покое. По уходе сгорбленного и вечно спешащего Ивана Ивановича писателя оставили наконец одного. Николай Васильевич встал, стараясь не производить шума, оделся и вышел в залу, вызвав своим появлением чрезвычайный переполох.
- Николай Васильевич, да что ж вы? – запричитала хозяйка.
Гоголь молча поднял вверх правую руку, призывая к молчанию. Лицо его сделалось серьезным до чрезвычайности.
- Любезнейшая Дарья Игнатьевна, милейший Семен Петрович, благодарствуйте за доброту вашу. Не смею долее обременять своим присутствием, откланиваюсь.
- Да куда ж вы теперь пойдете в таком-то состоянии? - Марья Игнатьевна в широком домашнем капоте, столь явственно напоминающем о далекой России, преградила ему путь.
Супруг мягко остановил ее.
- Об одном прошу только, Николай Васильевич: поберегите вы себя, такие люди России весьма надобны. Ежели ж я со своей стороны могу быть чем полезен, всегда к вашим услугам!
Впервые за последнее время лицо писателя несколько смягчилось.
- Благодарствуйте. Тепереча кроме Господня заступничества ничто мне не поможет. – Гоголь задумался ненадолго и заговорил вдруг с чрезвычайной горячностью: - А вот что, Семен Петрович, молитесь за меня, много молитесь. Едина молитва и дана человеку во вспомоществование! – С этими словами он как-то неестественно наклонился, будто перегнулся пополам, затем резко выпрямился и, поклонившись хозяину, направился в переднюю.
Выйдя из дому Вельегорских, Николай Васильевич крикнул экипаж, приказав везти себя в ту самую чайную, где давеча сидел с бароном. Хозяин заведения, долговязый тощий немец с гладко прилизанными волосами долго не мог взять в толк, о чем идет речь. Когда же наконец уразумел, заикаясь ответствовал, что никакого барона знать не знает, и вообще, если и помнит кого из своих посетителей, то исключительно по какой-нибудь примете в костюме.
- Трость с ним была, странная трость такая, большая, черного дерева с головой песьей. Не могли б вы ее не запомнить.
- Нет, не припомню, - почесывая в затылке, проговорил хозяин. – Не было трости, уж если бы была, я б непременно запомнил, можете и не сомневаться.
Гоголь досадливо махнул рукой.
– А пиита Н. изволите вы знать?
- Как же-с, как же-с, каждый день у нас обедают. – Словно вспомнив о чем-то, хозяин потер руки. – Они у нас и в книге записаны. Господин Н. деньги заперед вносит. Потому как натура художественная, к средствам, так сказать, забывчивая.
«Плут, - подумал Гоголь. – Эко плут: ведь знает, знает то, что до моего предмета касаемо, а сказать не хочет.»
- А в каком часу пиит у вас обедает?
- К пяти часам изволят удостаивать своим присутствием прескромное мое заведение.
Тьфу, плут! Гоголь, не попрощавшись, вышел из кафе. Отправился к себе на квартиру, но задержался там недолго. Едва слуга принес чистую смену белья, Николай Васильевич спешно переоделся и в нетерпении зашагал обратно.
« И зачем иду я? Жду, что пиит скажет, скажет, что не видал со мной никакого барона. А ведь скажет! И что ж тогда? За бред почту! Ну и пусть бред! До того никакого дела мне и нету. А то как есть?»
Он и не заметил, как подошел вплотную к заведению. Тот, кого разыскивал Гоголь, уже по всей видимости предупрежденный хозяином, нетерпеливо озирался по сторонам, ожидая его прихода. Николай Васильевич ступил пару шагов по надраенному до блеска полу, обвел медленным задумчивым взглядом всех присутствующих и легонько кивнув, будто отвечая на собственные мысли, покинул кафе.
А сюртук на нем был покроя удивительного, самого что ни на есть распрекрасного покроя. Тьфу ж ты, причем сюртук-то тут, разве ж в сюртуке дело? Вовсе и не в нем! Какой ж в одежде смысл может быть?
В голове вновь и вновь прокручивалось начало нового романа. Но выходило все не то, вовсе не то, о чем писать надобно. Сюртук! В сюртуке разве дело? А и то трость возьмешься описывать, - и к чему трость?
Гоголь задумался, наблюдая, как по бульвару взад и вперед, не торопясь, прогуливаются разнаряженные парочки. И ничего, ничего не меняется в вечном мире. Если только моды да наряды. Сто лет тому назад точно так же спешили и медленно прохаживались мужчины и женщины, то кичащиеся своей близостью, то напротив прячущие глаза под широкополыми шляпами и густыми вуалями. А надобно ли, чтобы менялось что? Вот если бы роман такой написать, такой, чтоб предстала истина , какова она есть ! Да так написать, чтоб отсвет мира горнего во всей полноте запечатлелся! А и то так: если ж даже истина обнаженная, таковая, какова есть она в действительности, пред людьми предстанет, разве ж поймут? О том ли Христос размышлял, приходя во спасение человеческое? Потому и писать надобно, крепко надобно так. Чтоб узнали все, не сейчас, так позже.
Внезапно ему показалось, что в толпе идущих мелькнул барон фон Каин. Николай Васильевич быстрыми шагами устремился было за знакомой фигурой, но, подойдя ближе, убедился, что обознался. Если б еще разок только увидеть барона! Неожиданная мысль назойливым жужжанием волчка закружилась в голове: а то вдруг как дожидается барон его дома! Должен же он знать, что я его разыскиваю!

Смущаясь своими мыслями, Гоголь отправился к себе на квартиру. Подсвеченные теплым светом закатного солнца, уютные улочки, казалось, подгоняли его, заставляя ускорить шаг. Порой мнилось, что две пары нечеловеческих глаз, устремленных в просветы между прижавшимися друг к другу домами впиваются в толстые стены. Он пересек площадь. Кварталы бедняцких хижин, казалось, тоже не обрадовались его появлению: под пронзительным взглядом убогие лачужки смыкались зловещими плотными стенами, чей сумрак бессильны были рассеять огни редких газовых фонарей.
На квартире Гоголя ждало письмо. На конверте значился Ржевский штемпель. Писатель покрутил конверт в руках, припоминая, от кого могло бы прийти послание, и решив наконец, что принадлежит оно перу одного их его многочисленных читателей, разрезал конверт.
Ровные, будто по линейке выведенные строки полуустава. Николай Васильевич пробежал письмо, в недоумении пожал плечами, прочел еще раз и вновь наткнулся на подпись: «отец Матфей». Конечно же, тот самый Матфей Константиновский! Сам ведь просил он Александра Петровича переслать «Выбранные места» ржевскому иерею, о котором отзывался Толстой с величайшим почтением. Но ответ!
Он дважды перечел послание. Написанное слогом человека образованного, производило оно меж тем действие весьма сухое и неприятное.
«Отчего ж? – подумалось Гоголю, – отчего ж он меня так? А и пусть. Пусть!»
Николай Васильевич кликнул слугу. Приказал принести чернил и бумаги и принялся за ответное письмо отцу Матфею Константиновскому. Строки складывались на удивление быстро, будто магнитом притягиваясь одна к другой. Необычайное воодушевление охватило писателя, вызывая настойчивое желание разом сказать много. Удовлетворенный написанным, наконец дописал последнее предложение:
«Мне кажется, что если кто-нибудь только помыслит о том, чтобы сделаться лучшим, то он уж непременно потом встретится со Христом. Увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмет в руки Евангелие.»
Опасаясь, что передумает отправлять письмо, Николай Васильевич поспешно запечатал его, и , кликнув слугу, приказал тотчас же нести на почту. Воодушевление, еще недавно внушившее ему необыкновенный прилив сил, бесследно исчезло, сменившись вдруг тяжестью и апатией. Гоголь подошел к киоту, перекрестился и, приклонив колени, принялся слезно и горячо молиться. Спустя час он встал и, устроился в своем излюбленном соломенном кресле, подняв колени к самому подбородку.
« Дадите ответ Богу, дадите ответ, - речитативом звучала в голове фраза из письма отца Матфея». А и то дам! Дам и не посрамлюсь! Смирение – вот чего во мне нет. Смирения! Волю свою поперек всего выставляю. А и то подумать: возможно ли творчество без воли? Творчество и есть воля. Без него ж ничего и нет… «Но есть ли на то воля Божия, чтобы сбросить мне имя литератора? Да вот только и в монастыре тоже: тот же мир тебя и окружает, потому как весь мир внутри тебя собран».