Мысль о поездке в Иерусалим, давно уже зародившаяся в голове у Гоголя, теперь предстала в полной силе и непоколебимости. «Если где и способна разрешиться загадка истинного моего устроения, то только на Святой земле, – думал писатель. - И тогда очи, Ангелом дарованные, преобразятся у гроба Господня и свет узреют истинный, но не тьму мучительную, как ныне».

Обстоятельства жизни Николая Васильевича складывались, однако, самым что ни на есть неудобным для поездки образом. Почти год ушел на улаживание каких-то мелких, незначительных дел, оказывающихся впоследствии совершенно пустыми и ненужными. Впрочем в глубине души он понимал, что не одни только внешние обстоятельства задерживают отъезд, но сокрытое, гнездящиеся у самого сердца и меж тем всячески от самого себя скрываемое желание увидеться с бароном.
Стараясь не вызывать особых подозрений добрых хозяев и используя все свои знакомства, он всяческими методами пытался разузнать хоть что-нибудь о бароне фон Каине равно как о том, кто скрывался под его псевдонимом. Розыски меж тем не давали ровным счетом никаких результатов. Было в числе прочего и еще одно обстоятельство, чрезвычайно взволновавшее Гоголя: в день, когда, поддавшись уговором друзей, он предпринял поездку загород, по словам слуги, в передней  квартиры его довольно долго дожидался не пожелавший представиться господин. По ответам, которые Николай Васильевич с трудом получил у скудоумного Степана, в посетителе он узнал барона. Впрочем, заключить об этом с полной определенностью было все ж-таки невозможно.

Литературная работа не продвигалась ни на каплю: если что и удавалось записать ему из нового романа, по прочтении выходило  не иначе как дрянь. Гоголь вновь и вновь рвал и комкал пачкающие чернилами листы и подолгу не занимался ничем иным как ответами на письма. Вскорости написал он и исповедальное письмо отцу Матфею, на которого как на духовного своего руководителя с недавних пор начал возлагать чрезвычайные надежды. Надежды эти, вызванные по большей части лестными отзывами людей, близко знакомых с писателем и отмечающими исключительную даровитость ржевского священника, усиливались настойчивым желанием смирить себя, безропотно покорившись внешней воле.
В исповедальном своем письме Гоголь во всех деталях описал оба появления барона, попытавшись по возможности точно передать все подробности состоявшегося между ними разговора. В заключении, упомянув о постигшем его душевном смятении, писатель смиреннейше просил совета и духовного наставничества. Ответ не заставил себя долго ждать, будучи доставлен с оказией гораздо ранее, нежели предполагал Николай Васильевич.
Он вновь и вновь перечитывал письмо, откладывая его ненадолго, порывисто вставал, нервически размахивая руками, прохаживался по комнате и вновь перечитывал строки, большинство из которых уже давно знал наизусть. К утру, измаявшись после бессонной ночи, Гоголь встал со своего кресла , подошел к зеркалу и, пристально вглядываясь в собственной изображение, произнес:
- Что ж, вот и точка поставлена. Не там, где виделось, но все ж-таки поставлена. А то как и текст не докончен…

…

Качка на корабле, продолжавшаяся уже третьи сутки, воспринималась теперь не так болезненно. Зная свой слабый организм и ожидая ужасных проявлений морской болезни, Николай Васильевич был приятно удивлен, не только не обнаружив у себя ни малейших ее признаков, но и испытав некоторый прилив сил. Прохаживаясь по палубе, ему доводилось наблюдать, как безропотно сносят тяготы пути паломники, число которых было настолько велико, что удивительно даже было то, как сумели разместиться они на узкой палубе суденышка. Случалось нередко, что кому-нибудь из путешественников не удавалось найти места, чтобы прилечь, и тогда несчастному приходилось коротать ночь, в каком-нибудь отнюдь не приспособленном для того месте, прислонившись к дорожной котомке. К седьмому дню пути цепкая память Гоголя хранила в себе почти все лица случайных своих попутчиков. С некоторыми он успел познакомиться. Нередко словоохотливые бабы, впервые в жизни пустившиеся в путь из родной деревни, с тихими всхлипываниями поведывали ему о своей грешной, по сути лишенной каких бы то ни было заметных потрясений или ярких событий жизнях. Вслушиваясь в певучую русскую речь, Николай Васильевич впадал в умиление, с трудом сдерживая грозившие вот-вот выступить на глазах слезы: вот она, где вера истинная, без сомнения, полное, без мудровствования приятие своего назначения.
Уже битый час Гоголь ходил по палубе. Однорукий мужик с густыми благообразными седыми волосами, всю дорогу непрестанно погруженный в чтение св. Евангелия, оторвался наконец от изрядно потрепанной заключенной в кожаный переплет книжицы, и мечтательно уставился в неспокойное неотличимое от набухших туч моря. Писатель улыбнулся, вспомнив, как вчера тот весь вечер сильным мелодичным голосом читал «Радуйся, Богоизбранная Отроковице, радуйся Мати Божия!» и десятки голосов вторили ему: « Радуйся, Заступнице усердная рода христианского!» В сладостном умилении внимал, как слаженный стоголосый хор взвивался над морем: « Аллилуия! Аллилуиа! Аллилуиа!» Николай Васильевич подошел к мужичку и, обнаружив подле него пустой деревянный ящик, подсел рядом. Некоторое время он не решался нарушить молчание, однако, выждав немного, все же решился:
- А скажи, любезный, неужто так уж и необходимо человеку идти в Иерусалим, молиться у гроба Господня? Почему ж того нельзя дома в церкви своей сделать?
Мужик удивленно вскинул на него свои широко распахнутые доверчиво-детские глаза и проговорил:
- Так-то-с, барин, так-то-с. Грешен аз!
«Слабоумный верно, – подумал Николай Васильевич, – Истинно говорил Господь, что мудрость мира сего – безумие. Не должно веровать, мудрствуя!»
- А то, барин, верно, что сердцу толчок надобен, - поглаживая единственной рукой широкую окладистую бороду, проговорил вдруг мужик.
Гоголь со вниманием взглянул на своего собеседника и, взволновавшись, встал:
- Верно, верно ты, брат, про толчок сказал, благодарствуй!
Мужик в растерянности посмотрел на странного барина, стремительно вдруг отошедшего от него и теперь прокладывающего себе дорогу по палубе.
Ближе к вечеру низкое южное небо стало проясняться. Но на вечно сменяющейся палитре лазурь царствовала недолго; стало темнеть и вот уже в бездонной глубине проявились драгоценные россыпи звезд. Гоголь вышел из каюты, чтобы молиться вместе с остальными паломниками, но так и застыл в изумлении, созерцая. как из необъятной дали выступает круглое око луны. Завороженный чудесной картиной, Николай Васильевич так и замер. А ведь это ж самое небо созерцал пречистыми своими очами сам Спаситель! И меня ныне удостоил Господь сего видения! А как верно сказал давеча однорукий мужик: сердцу толчок надобен. Эко! Выходит ж так, что мужик этот ближе мне по духу, нежели те, кто казались друзьями моими!
Имея длительное сообщение с представителями Русской Духовной миссии и определенную договоренность о том, чтобы отправиться на пароходе «Истамбул», следовавший в Бейрут, а оттуда в Иерусалим, Гоголь неожиданно поменял свое решение и. не давая о себе никаких известий, отправился в Одессу, откуда на пароходе отбыл в Яффу. Иного способа расстаться с просившимися ему в попутчики людей Николай Васильевич не нашел, видя для себя крайне затруднительным отказать напрямую. Спутники же непременно отвлекали бы его от того, благоговейного состояния, в котором единственно и должно приблизиться к гробу Господню: мысль, и сердце единственно должны быть устремлены к миру горнему!
Незаметно и нечувствительно прошла за молитвой ночь. Многоголосый хор, управляемый невидимым регентом, звучал благоговейно-трогательно, внушая мысли о Ноевом ковчеге, движущемся посреди житейских волн.
Николай Васильевич, не смыкавший глаз уже вторую ночь, находился в величайшем возбуждении, усиленном тем, что вскоре на горизонте должна была показаться Яффа. Встреча с легендарным городом, уделом колена Данова, где пророк Иона сел на корабль, чтобы бежать от лица Господня, пославшего его в Ниневию для проповеди, заставляла учащенно биться сердце.
Полнолицая луна то и дело накидывала на себя тонкое покрывало бегущих по небу облаков, отчего мнилась живым существом. Мало кто спал в эту ночь. Повинуясь общему движению, паломники затепливали десятки восковых свечечек, в темноте ночи казавшимися спустившимися с неба звездами. Зачарованный мельканием десятков огней, Гоголь так и замер в восхищении: мнилось, что всюду в мягкой тишине бездонной ночи рассеяны лучистые ангельские очи, охватывающие своим взором одновременно мир дольний и горний, отчего обыденные вещи и явления предстают в ином, небывалом дотоле свете.
Славословия подобно плотному густому туману окутывали устремленное вдаль судно, внушая ощущение нереальности происходящего. Меж тем вдали уже смутно различались очертания берега. Отрывистые команды бросить якорь, спустить паруса пронеслись по палубе; матросы засуетились, спеша выполнить приказания, но сгрудившиеся на палубе паломники, казалось, не обращали на происходящее ни малейшего внимания. Поддавшись побуждению, Николай Васильевич вернулся в свою каюту, достал бумагу, дорожную чернильницу и порывисто написал: « Путевые заметки о паломничестве на Святую землю». Перо застыло в руке: впечатления, еще только что переполнявшие его, схлынули подобно тому, как отступает морская волна, обнажая неприглядную прибрежную полосу. Ощутив внезапную усталость, Николай Васильевич устроился на узкой прикрепленной к стене кушетке и задремал.