Заключенный Арс

Все было тщательно спланировано. Тщательно настолько, что теперь он готов был усомниться в том, что это был именно его план.

Арс был скользким человеком. Скользким настолько, что даже самые близкие друзья с определенностью ничего не могли сказать по поводу его характера. К тому же он умел быть разным. И не просто умел – он таким был. Впрочем, по-настоящему близких друзей у Арса не было – скорее знакомые. Ведь для дружбы требуется некая определенность, точка отсчета, предполагающая хотя бы некоторую долю предсказуемости. А этого, казалось, он был начисто лишен.

Когда стало известно о том, что Арс находится в следственном изоляторе, волна интереса, обдав окружающих брызгами тревоги, прокатилась по ближним и дальним кругам партнеров и знакомых. Стало известно, что дело возбуждено по факту хищения. Поползли слухи о связях на самом верху. Однако вскоре волна интереса, повинуясь естественным законам забвения, сникла, и уже через неделю об исчезновении Арса стали понемногу забывать.

Запущенная машина работала безупречно. По-видимому, недаром он столь долго и тщательно прикручивал винтики, регулировал клапаны и цилиндры. Арест, допрос, подкуп следователя и наконец одиночная КПЗ. Два месяца – таков был определенный им же самим срок.

Одиночка оказалась удобной и даже комфортной. Гораздо более комфортной, нежели он ожидал. Но это не имело никакого значения. Имело значение лишь одно – все здесь происходит по воле других. Детский кошмар, воплощенный в реальность.

Привилегированным заключенным, каковым он являлся, полагались бонусы: выбор меню обеда, телевизор и даже возможность перенести прогулку на вечер. Он отказался от всего - решительно и лаконично. Ведь смысл имело само заключение – то, ради чего в течение сотен лет и строились тюрьмы: оставить человека наедине с самим собой, лишить возможности выбора, свободы действовать. И он должен испытать это, пережить до конца, до последней капли. Так он решил. И сейчас это был едва ли не единственный способ жить дальше. Не существовать – жить.

Время… Густой неразличимой массой оно заполняло изнутри, грозя поглотить сознание целиком. В первые дни Арс ощущал тяжелое давление словно выпрыгивающих из этой плотной массы автоматизмов, не сознаваемых обычно реакций тела, подобно неумолимому метроному, отсчитывающих ритм дневного существования. За пробуждением следовал импульс принять душ, почистить зубы, позавтракать. Импульсы рождались подобно световым вспышкам, поднимаясь из неведомых глубин. Не будь он в тюрьме, он непременно бы подчинился им, понятным и естественным, позволив неясному ощущению направить волю. И тогда колесо привычного принялось бы, как прежде, накручивать его жизнь на свои спицы. Теперь Арс лишь с некоторой досадой отмечал их появление, порой без энтузиазма следовал им, будто наблюдая за собой со стороны, чужим, отстраненным и ироничным взглядом.

 Как-то ночью он отчетливо понял, что именно эти вспышки и составляют теперь ту систему координат, в которой струился, определяя себя, густой вязкий поток времени.

Он много спал, словно возвращал себе часы покоя, которые столь бездумно тратил в последние годы. Сон был похож на время – такой же вязкий, неразличимый. И в нем тоже были вспышки появлявшихся ниоткуда образов – зовущих, непонятных, иногда знакомых, но чаще не поддающихся описанию. Сон размывал тяжелую массу времени, делал его еще более неопределенным, размыкал привычные смыслы, с каждым днем ускользающие все дальше.

Порой казалось, что он знал – скорее даже не знал, – предчувствовал, что неопределенное, лишенное четких контуров существование, которое он вел в первую неделю своего заключения – своего рода разминка, обходный маневр, помогающий мышцам сознания расслабиться, а воле – перестать сопротивляться самой себе.

Только так он может ослабить хватку, ту хватку, в которой уже давно сцепился с этим миром. Из таких схваток побежденный не выходит живым.

- К вам жена, очень просила… – Охранник, получивший от начальства четкий приказ не пускать к заключенному посетителей, выглядел нерешительно. По всей видимости, подкупили.

- Да, я готов, – не ощущая в себе сопротивления, покорно протянул руки.

Охранник уже немолодой мужчина с неопрятными рыже-седыми космами, отчего-то хмыкнул, пропуская его вперед.

Перегородка из пуленепробиваемого стекла. Все как в кино. В точности, как в кино.

Маленькая пухленькая блондинка, жена производила впечатление плюшевой игрушки, мягкой, удобной, уютной. В сущности, так оно и было. С тем лишь уточнением, что за слоем плюша находился безвкусный пластмассовый каркас, жесткий и грубый.

- Арсю-юшенька, – преувеличенно жестикулируя, женщина подалась к перегородке, – О, Господи, страдалец мой! И за что? За что?

Улыбнулся, кивнул, радуясь тому, что мысленно почти в точности предвосхитил ее фразу.

- Это же Россия, и этим все сказано. – Звук собственного голоса вызывал удивление. Фраза была давно и тщательно отрепетирована.

Она залепетала что-то о друзьях, связях, о том, что все говорят, что то, что его посадили – вопиющие недоразумение, и уже в ноябре они поедут на Кипр. Он слушал, кивал, улыбался, ощущая, как ее слова распространяются по поверхности густой вязкой массы времени – бессмысленные слова, вполне отражающие окружающую бессмыслицу.

Что-то ответил. Она улыбнулась. И в то же самое мгновение ощутил хватку, долгожданное прикосновение гладкой поверхности, за которой прятался от самого себя. Еще пара ни к чему не обязывающих реплик. Свидание подходило к концу.

Шагая по длинному тюремному коридору, он, пожалуй, впервые за долгие годы ощутил, что вновь оказался с внутренней стороны этой гладкой стены. То, кем он был по отношению к другим, не имело больше значения. Еще немного, и он отпустит хватку. Отпустит полностью. Еще немного. И тогда…Что же будет тогда, что произойдет с ним, с его миром?

Удивительным образом те события, которые занимали его до заключения, составляли суть и основу едва ли не всей жизни, словно отступили в сторону. Его жизнь, имеющая несомненную неоспоримую ценность – в точности такую же, какую имеет жизнь любого человека, насыщенная событиями и переживаниями, предстала вдруг в совершенно в другом виде – банальной кинолентой без определенного жанра. Этакая смесь мелодрамы, производственного романа с небольшой долей приключенческого кино. Такова была его жизнь, та самая, чьи основным смыслом было доказать самому себе, что ты в точности такой же, как все.

 А какие они – все? Что он вообще знает о людях: о своей жене, охраннике, по всей видимости, симпатизирующем ему, о коллегах, друзьях, родителях? И почему он всегда хотел быть таким же, не зная, не предполагая, на кого именно хочет быть похожим?

«Я – Арсений. Я – Арс», – пронеслось в голове.

И тут подобно сметающему все на своем пути вихрю в его голову ворвалось детское воспоминание. Мальчик лет 4-5, сидит на корточках во дворе деревенского дома. Мамин голос. Саму ее он не видит, но понимает, что мама зовет по имени. И тут становится до боли понятно, что Арсений – это вовсе не он. Мама подходит, берет его за руку, они куда-то идут, а ему все кажется, что он так и остался сидеть на корточках рядом с большой покрытой тополиным пухом лужей. А если он так до сих пор и остался там, рядом с этой лужей?

Камера. Стандартных размеров тюремная камера-одиночка. В сущности, не так уж и плохо. Странная мысль: ближайший аналог тюрьмы – православный монастырь, где обряд пострижения в изначальной своей сути предполагает отсечение воли. Но воли какой – внутренней, внешней? Да и есть ли, в сущности, между ними разница? И что в его жизни было действительным проявлением воли? Желание быть таким же, как все? Но не подобным ли желанием порождены галлюцинации контактеров, налаживающих связи с инопланетянами, всевозможных учителей и проповедников?

И вновь яркая вспышка воспоминаний. Олеся. Им было тогда по 18, второкурсникам, прогуливающим пару за парой. Первые робкие поцелуи, застенчивая Олеся, воплотившая в себе все мечты, богиня, снизошедшая с небес к нему, простому смертному. Она отдалась ему целиком, казалось, не оставив ничего для себя – ни капельки. После летней сессии ее отчислили из института, и вскоре она уехала домой, на Украину. Тогда думалось – на лето, но оказалось, что навсегда. Ему же подвернулась отличная работа, появились друзья, подобно стайкам речных рыбешек, вокруг закружились симпатичные девушки…

Золотистые, развевающиеся на солнце волосы. Темно-серые печальные глаза. Суетливый вокзал. Как оказалось, ничего не значащие слова. Больше они так никогда и не встретились.

Проблески, проблески. Как редкие звезды на затянутом тучами ночном небе, проблески воспоминаний.

- Вставай! На выход! – Резкий грубый оклик охранника.

Повиновался, встал, с интересом вглядываясь в униформу сопровождающего.

- Вещи с собой!

Быстро собрался. Двинулись по гулкому коридору.

Резкий звук открывающегося замка. Камера. Ядреный тяжелый запах мужских немытых тел. Лязг замка – пронзительный, густой, уже с этой стороны.

Время разделилось на два потока: в одном – кулак, направленный к лицу, волосатый кулак с пальцами, похожими на сосиски, в другом – он, стоящий посреди камеры с двумя полиэтиленовыми пакетами. На одном – улыбающийся белый пудель, на другом – эмблема METRO. Удар – медленно размазывающий пространство, достигает лица. Он падает – медленно, как бывает в кино.

Первым ощущением был запах. Запах был густым, обволакивающим, полноправно хозяйничающим в этом пространстве. Этот запах намеревался поглотить его целиком, растворить, размыть те невидимые границы, что отделяют каждого от мира. Такой вот универсальный растворитель. Сконцентрировал внимание. Заставил себя прислушаться к рокоту голосов – шуму, подобно шарикам пинг-понга отскакивающему от головы. Замер. Слова медленно разворачивали значение, нахлобучивая нелепые кепки иллюзорных смыслов. Их было много, слишком много для того, чтобы хоть что-то понять. Сколько лишних слов используют люди…

В биологии есть представление о мусорной ДНК. Оказывается, лишь небольшое количество молекул несет генетически значимую информацию. Остальные выполняют функцию, которая чаще всего описывается как фоновая. Однако существует гипотеза, согласно которой именно эти мусорные ДНК и являются носителями ключевых кодов, и именно изменение в структуре их конфигурации ведет к появлению программных сбоев.

Ощущал, как что-то теплое стекает с подбородка к шее. Кровь. Усилием воли поднял руку, дотронулся до лица, окунул палец в подсохшую жидкость.

- Очнулся, падла! – Пара светло-карих глаз напротив. Волна тяжелого мускусного запаха.

- Ага! – Неожиданно весело сказал Арс, ощущая азарт и давно не испытываемый острый драйв.

Он был готов драться. И хотел драться, ощущая, как теплая густая волна поднимается от позвоночника, наполняет руки, обволакивает шею.

- Чокнутый какой-то, – карие глаза внезапно отдалились.

И вот он уже посреди камеры, полный решимости сражаться. Пожалуй, впервые в жизни ощутил себя в точности таким же, как окружающие. Невидимая преграда – та, что преследовала всю жизнь, размылась, стала проницаемой. Странное чувство всеобщей близости, единства заслонила все остальное. Странно, но он не испытывал к этим людям эмоций. Они просто были. Точно так же, как был он, когда в розовой плюшевой квартире смотрела телевизор жена, где-то во дворе гулял 7-летний сын, называющий папой другого мужчину, пропалывала бесконечные грядки Олеся, давно распрощавшаяся с мечтой стать инженером.

- Двинутый что ли, глянь, глазища сумасшедшие, – процедил сквозь зубы неопрятный мужчина в куртке Adidas. – Не тронь его, мало ли...

Словно повинуясь невидимому жесту режиссера, обитатели камеры разошлись по нарам.

Как новичку, Арсу досталось место на тычке, в самом неудобном проходном месте. Проходившие мимо, непременно задевали его, отчего железный матрац отзывался перезвоном колечек. «Цзинь-дон, – пели они у изголовья. Цзинь-цзинь, – вторили колечки в ногах». К вечеру колечки уже стали частью его самого, полноправными клеточками тела. И им тоже не надо было доказывать, что он такой же, как и все. И вообще никому ничего не надо было доказывать.

Ярлык помешанного пристал к нему столь же крепко, сколь крепко порой маски прирастают к лицам. Словно ощетинившийся зверь, теперь он исподволь наблюдал за окружающими, и чем больше наблюдал, тем сильнее щупальца его интереса стягивали разношерстных заключенных и умных следователей, волею судеб сведенных в КПЗ. Все происходило так, будто машинка, ответственная за скорость восприятия, вдруг стала работать гораздо медленнее, чем обычно, а потому кадры реальности более не представляли движущегося изображения, как это обычно происходит у зрителя кинофильма. Одна картинка сменяла другую, словно проходя сквозь вязкую пелену смутных нерасчлененных образов, неохотно уступая место новому изображению.

Порой кадры словно застывали в неподвижности, перекрывая одна другую, и тогда казалось, что фильм вот-вот начнется, захватит внимание умопомрачительной скоростью впечатлений. Но он все не начинался, будто был неспособен преодолеть ту избыточность, что заполоняла его сознание. Вновь и вновь вглядываясь в смутную застывшую картинку, он упивался ощущением единства себя со всем, расплывался в тягучей смене образов.

Через месяц его выпустили. За неимением состава преступления. Похудевший, обросший щетиной, Арсений Петрович получил свои вещи и отдал застывшему в изумлении парнишке-охраннику в сержантских погонах свой новенький айфон.

Серый питерский дождик с привычной монотонностью атаковал свинцовые рукава Невы, бездумно несущей к заливу тяжелые воды. Он облокотился на решетку набережной, наблюдая за тем, как робкие капли оставляют кляксы на замшевой куртке. Время по-прежнему заполняло его целиком – всего, без остатка. Теперь он знал: это именно оно, время, такое знакомое и в то же время неощутимое, разливалось горячими потоками по телу, меняло фигуры и формы, завораживая возникающими образами, эмоциями, чувствами.

Он улыбнулся, внезапно расслышав в себе биение нового ритма. И продолжал улыбаться, глядя на тяжелую Неву, и вдруг неожиданно для себя прищелкнул пальцами, словно дразня застывшую реку. Ритм словно раскачивал его изнутри, заставляя ускорить шаг. Перешел на бег. Теперь ритм наполнял этот смутный странный город, подчиняющий себе воли людей и непостижимым образом всегда готовый подарить им невиданную свободу. И вот он уже сам стал ритмом, вибрирующей струной, флажолетом самого себя.

…

По случаю освобождения те, кто называл себя его друзьями, устроили вечеринку. В «Палкине» подавали ростбифы со спаржей. «Божоле нуво» играло в бокалах, празднуя редкий для ноябрьского Питера солнечный день. А удивленные обилием света горожане невольно ускоряли шаг, украдкой улыбаясь клодтовским коням, застывшим в неуловимом ритме ожидания.