(памяти о. Георгия Мицова)
Извилистая проселочная дорога петляет между березовыми рощами, сосняком, звенящей стрелой проходит сквозь осколки деревень с редкими домами. С каждым годом все больше заколоченных досками оконец. Вольготные просторы Псковщины...
Возвращаемся из Теребеней, от батюшки. Молчу, стараясь не расплескать память о выражении его глаз, непередаваемом, наполненном любовью и какой-то очень глубокой печалью. Комок в горле.
Тело еще хранит ту волну тепла и искренней, едва ли не детской радости, пронзившей от макушки до стоп, когда мы обнялись на прощанье. Он стал благодарить меня за то, что приехала, снял капюшон, поцеловал в макушку. Пожалуй, со стороны это выглядело слишком экстравагантно: старый священник в видавшей виды старенькой рясе и я – недавно вернувшаяся с буддистского ретрита в джинсах, с четками, намотанными на руку, ежиком коротко остриженных наполовину седых волос. Мгновение счастья, когда все понятно без слов, и самое важное – здесь. Боковым взглядом замечаю, как ожидающие его у храма прихожане недоуменно смотрят на нас. Некоторые улыбаются.
В этом году батюшки не стало. Через пару недель после описанной встречи. Мне так не хватает знания того, что он есть, пусть далеко, в затерянной в лесах Псковщины деревне, но все же на одной со мной планете. Когда родители покинули этот мир, я в полной мере поняла глубину и справедливость фразы о том, что человек становится взрослым, когда умирают мама и папа. Теперь я знаю еще и то, что есть расставания, заставляющие взрослеть особенно быстро.
Батюшка мало писал. Мне всегда хотелось доверить бумаге его слова, сохранить частичку пронизывающих их чувства, но получалось плохо. Остался лишь рассказик – маленькая зарисовка, навеянная воспоминаниями о встрече.
- Подкопы нужно рыть с двух сторон, – фраза выделяется из общего рассеянного фона, легкий акцент, небольшое ударение...
И дальше история про женщину-профессора, никак не относящаяся к логике повествования. Впрочем, логики вовсе и нет. Есть скольжение по смыслам, неуловимое, пропитанное эмоциями и желанием донести что-то очень важное.
Слушаю, пытаюсь вникнуть в суть, но понимаю, что слова повисают в сознании подобно клочкам газеты с частично сохранившимися заголовками.
Кажется, он путается в мыслях, но нет – просто ему нужно много сказать – так много... И не только сказать, передать то несказанное, что явственно витает вокруг, воспринимаясь как особое сгущение воздуха.
И вновь про подкопы. На этот раз показывает на икону с коленопреклоненным Серафимом Саровским. Рассказывает о том, как под конец жизни его покинула благодать. Покинула – и рухнуло то, что и составляло смысл христианской жизни – стяжание Духа благодати. А как же: Дух дышит там, где хочет. Подкопа с одной стороны мало.
Захлестывают воспоминания. А потому слова старого священника становятся совсем бесплотными и уже даже не напоминают клочки газеты. И тут становится совершенно очевидным: подкопы нужно рыть с нескольких сторон.
Священник кивает, попадая в такт мыслям.
- И вот я спрашивал ее, ощущает ли она руку оттуда. Она ответила, что всегда хотела быть хорошей девочкой.
Это к чему? Ах да, про подкопы, только с другой стороны. Рука оттуда… Но почему бы и там не быть рукам?..
Смотрю на свои руки, так, как будто вижу их впервые.
И анекдот про пенсию на небе. Слышала его раз пять. Ага, «деньги мы вам вернем». Конечно, как же, вернут!
Священник продолжает говорить. И почему, кстати, Марлен Дитрих встала на колени перед Паустовским? Господи, причем тут Марлен Дитрих?
И вдруг священник заплакал. Старый человек с длиной нечесаной бородой прямо посреди проповеди плачет как ребенок. Люди стыдливо отворачиваются, а я смотрю на то, как он отирает ладонями слезы.
- Звездица! Звездицу поднимаем выше дискоса!
В этот момент отчетливо ощущаю бессилие слов и величие этого удивительного человека.
- Петр и Павел час убавил, а Илья-пророк два уволок, – интонация меняется, в глазах священника появляется хитринка. – Как огороды-то, не заросли еще бурьяном?
Петровки.
Разгар лета.
Деревянная церковь конца XVIII в.
Родовое поместье Голенищевых-Кутузовых. Российская деревня.
Выхожу из храма, направляясь вдоль церковной ограды к кладбищу, спускаюсь к ручью, то и дело с недоверием поглядывая на свои руки.
Все это уже было, случалось не раз. Руки живут своей независимой от тела жизнью. Иллюзорно независимой. И вот в какой-то момент мир сливается в единую картину со множественными очертаниями: деревья над ручьем, набрякшее серое небо, острая трава, истерично заполоняющая все свободное пространство, купола храма. По рукам пробегает волна, становясь частью этого слипшегося в единую фигуру мира.
Так что там с подкопами?
Словно обнаружив внутри скрытую пружину, ощущаю, как упруго пружинит под ногами земля. Ускоряю шаг. Перехожу на бег.
Теперь я кое-что знаю про подкопы. Апостол Павел был на год младше его, когда был вознесен на небо. Интересно, что это практически единственное место Нового Завета, когда человек пишет о себе во множественном числе. И вправду подкопы нужно делать с двух сторон. Как минимум.